О недавно представленном в Луганске дебютном романе врача-кардиолога Виталия Ковалева «Старик и Зверь», выпущенным в Санкт-Петербурге издательством «Лира», ЛуганскИнформЦентру рассказывает известный московский литератор, издатель и продюсер, руководитель гуманитарного проекта #КнигиДонбассу Вадим Комкин.
АНОМАЛЬНАЯ КНИГА
В литературу приходит книга, которую невозможно просто взять прочитать — ее приходится проживать, смаковать и порой отстраняться от нее, чтобы перевести дух. Роман луганчанина Ковалева «Старик и Зверь» — явление редкое, штучное, почти аномальное для современной художественной литературы. Это не просто остросюжетное произведение, как заявлено в аннотации, но и глубокий трактат о природе человека, его двойственности, его темной, «звериной» сущности, которую так старательно пытается подавить цивилизация.
МАСТЕРСКАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ
С первых же страниц читатель погружается в мрачный, почти готический мир Старика — отшельника, живущего на окраине поселка за высоким забором, скрывающим не просто его дом, но и чудовищную тайну. Зверь, которого он держит в заточении, не просто физическое существо, но и метафора того дикого, темного и необузданного начала, что дремлет в каждом из нас. Автор мастерски выстраивает параллели между внутренним миром человека и его внешним воплощением, между прирученным и диким, между светом и тьмой.
СВОЙ СТИЛЬ
Стиль Ковалева густой, плотный, почти осязаемый. Его проза дышит, пульсирует, поражает натуралистичностью и в то же время отточенной символичностью. Язык романа требует от читателя работы — неспешного, вдумчивого погружения; его синтаксис, причудливый и нарочито усложненный, порой напоминает язык Андрея Платонова с его стремлением обнажить самую суть явления, вывернув наизнанку привычные грамматические формы. Подобно платоновской прозе, речь здесь становится плотью происходящего: шершавой, неудобной, лишенной литературного глянца, но зато обретающей пугающую достоверность. Сцены кормления Зверя, его ярости, его нечеловеческой природы написаны с такой физиологической точностью, что впечатлительного читателя может и передернуть. Но за этим не стоит пустое эстетство шока — каждая деталь работает на главную идею: что есть человек без своей «тени»? Может ли он существовать без своей темной половины? И не является ли эта темная половина источником его силы, его инстинктов, его жизненности?
ОХОТА НА МЕДВЕДЯ
Вторая сюжетная линия, посвященная охотнику Павлу Владимировичу Ерохину, на первый взгляд, кажется отдельной историей. Но это лишь иллюзия. Его охота на медведя не просто мужской ритуал, не спортивный азарт, но и попытка примириться с собственной природой, с потерей жены, с экзистенциальной пустотой. Сцена убийства медведя и последующего свежевания туши — один из самых сильных и психологически насыщенных эпизодов романа. Это момент катарсиса, когда герой не просто убивает зверя, но и приносит в жертву часть себя, своего «человеческого», чтобы ощутить дикую, первобытную полноту бытия.
СТРУКТУРА РОМАНА
Особого внимания заслуживает структура романа. Две сюжетные линии — Старика и Ерохина — не просто переплетаются, они отражаются друг в друге, как в кривом зеркале. Один держит Зверя в клетке, другой выпускает его на волю в себе. Один боится его, другой — ищет с ним встречи. И оба в итоге приходят к одному вопросу: кто кого держит в плену — человек Зверя или Зверь человека?
УНИКАЛЬНЫЙ ГОЛОС
Критики, вероятно, будут сравнивать «Старика и Зверя» с произведениями других авторов, ища параллели. И все же у Ковалева — свой уникальный голос, отчасти восходящий, как я уже отметил, к языковым поискам Платонова, но устремленный в новые, еще не изведанные тематические бездны. Его Зверь — не метафора зла, а, скорее, природной стихии, той самой «черной крови», что течет в жилах каждого.
Роман не для слабонервных и его чтение не будет легкой прогулкой. Он требует от читателя мужества, готовности заглянуть в ту бездну, что скрыта за фасадом повседневности. Но тот, кто осмелится это сделать, получит опыт, сравнимый с глубоким психоаналитическим сеансом. «Старик и Зверь» — не просто книга, а своего рода диагноз и приговор. И в то же время — попытка исцеления.
