ЛуганскИнформЦентр продолжает публиковать рассказы, рожденные в горниле специальной военной операции. Ранее мы уже представляли произведение прозаика из числа участников и волонтеров СВО Кирилла Хаустова. Сегодня публикуем его новый рассказ.
Кирилл Хаустов, «Дорога домой» (рассказ)
Мишка был обязан вернуться домой. Это было его единственным желанием. Он дал слово Вовке-младшему, а слово не воробей.
Когда та проклятая мина от «польки» ухнула рядом с ними, его контузило не по-детски. Мишка не мог двигаться, он вообще ничего не мог. Просто лежал рядом с рюкзаком Вовки-старшего, смотрел на своего друга и ничем не мог ему помочь. Тот кричал и был весь в крови. Пахло порохом.
Они прошли вместе столько всего: полигон, штурмовую роту, госпиталь и опять штурмы. Теперь Вовка-старший увяз по-серьезному. Это было понятно без медика. Капля его крови попала на Мишкин броник и, алея маленькой божьей коровкой, никуда не собиралась улетать, а все больше расползалась вширь и вглубь. Кто-то схватил Вовку-старшего и потащил к лесополке, из которой они вышли. И утащил. А Мишка остался. Он хотел закричать: «Не бросайте меня! Я тут! Стойте!». Но не мог. Он был тоже ранен. Маленький осколок мины размером с булавочную головку прошил насквозь его броник, пробил «рычалку» (так называл ее Вовка-младший) и лишил его возможности говорить. Осколок был малюсенький, но Мишке хватило бы и его с лихвой, чтобы умереть. Но он не умер. Плюшевые медведи не умирают от осколков.
С момента, когда он остался один, прошло уже много времени. Несколько дней точно. А может и неделя, откуда ему знать? Все, что он мог видеть, — это лесополка, куда утащили Вовку-старшего, и край поля с лежащими тут и там телами. Так и переводил взгляд с одного «двухсотого» на другого и дальше. Потом обратно. Он бы с удовольствием отвернулся, но голова не ворочалась. Было сыро и обидно. Утром выпадала роса и было мокро. Днем солнце сушило его и становилось жарко. Мишка уже совсем отчаялся, когда услышал чьи-то шаги.
Его подхватили и сунули в карман. Он долго телепался в этом кармане, пытаясь понять, что происходит, но через маленькую дырочку видел только ноги в ботинках и траву, мелькающую под этими ногами. Трава сменилась грунтовой обочиной. Гулким металлом хлопнула дверь, и те же руки, вынув его из кармана, повесили на какой-то крючок. Теперь с обзором стало гораздо лучше. Мишка висел на лобовом стекле санитарного УАЗика — «буханки». Это он понял уже потом, позже, а пока машина сорвалась с места и понеслась по разбитой прифронтовой дороге. Его мотало, крутило и било о стекло, но больно не было. Он же мягкий. Буханкой рулил Заяц. Такой был позывной у водилы. А что? Прикольно. Медведь и Заяц. Хорошая компания.
Так он на некоторое время стал санитаром. Ну вышло так. На войне всякое бывает. Но все равно Мишка знал, что ему надо либо к Вовке-старшему, либо домой — к Вовке-младшему. В голове постоянно крутилась, будто простроченная через все тело, фраза Вовки-старшего: «Дал слово, держи!».
Когда старший уходил на войну, младший протянул ему Мишку и сказал:
— Пап, возьми с собой Мишку, он храбрый. Он даже темноты не боится. Правда, правда! Только пообещай, что вернешься.
Вовка-старший взял Мишку, обнял сына и пообещал вернуться. И Мишка тоже пообещал. Про себя. Не задумываясь. А как иначе? Они ж не разлей вода — так по вечерам говорила мама Вовки-младшего, когда тот просил положить Мишку к нему в кровать: «Вы с Мишкой прям не разлей вода».
Да. Именно так и говорила. Мишке нравилось это странное выражение, которое он не очень понимал. И вот теперь, вроде как, потерялся — надо было выполнять обещание, только он не знал как. Ведь он не был Вовкой-старшим — сильным, добрым великаном, которого все уважали. Он даже не тянул на Младшего. Что тут поделаешь? Но он уже и не лежал в поле как тряпка какая, а мчал на «санитарке» туда, куда велела служба. По его меркам это был прогресс. Главное — двигаться. Все дороги приводят к дому. Рано или поздно. Мишка слышал такое от людей и верил в это.
Так-то он старался не унывать. Было лишь два недостатка в сложившейся с ним ситуации.
Первый — его глаза. Две пластиковые пуговицы видели все, к чему он был повернут, и впитывали в свою черную глубину эти образы, как жесткий диск компьютера, постепенно тускнея, покрываясь царапинами от увиденного. Он не мог зажмуриться. Не умел. Даже когда было очень страшно. На фабрике игрушек не предусмотрели такую возможность.
Второй — он не мог самостоятельно владеть своим телом. Не мог отвернуться, когда уже не было сил видеть. Если что-то происходило за его спиной, он слышал. Потому что имеющий уши да услышит. Уши у него были. Но он не мог заткнуть их лапами. Его лапами и шеей умел управлять только Вовка-младший. Ну иногда еще Старший, когда сильно скучал по дому и начинал разговаривать с Мишкой. Но их рядом не было. Да и говорить он теперь тоже не мог. Тот осколок от польской мины, разлучившей его с Вовкой-старшим, пробив «рычалку», лишил его и этой радости — говорить, когда ему нажимают пальцем на живот. Получалось, он не может практически ничего. Но все, кто на него смотрел, улыбались. Значит, что-то все-таки может. Не зря, выходит, выжил.
Неизвестно, сколько бы длилась его санитарная служба, но в одну из поездок, когда они летели с Зайцем как угорелые по своим таким важным делам, что-то вдруг горохом застучало по кузову машины. Боковые стекла, брызнув, осыпались осколками. Буханка вылетела в обочину и ткнулась в дерево. А Заяц уткнулся в руль и завалился боком на сиденье. Мишка лежал на лобовом треснувшем стекле и смотрел на Зайца, из-под шлема которого выползала тонюсенькая красная змейка. «Заяц, вставай! Нам надо ехать. Мне ж домой».
Но Заяц смотрел мимо него невидящими глазами. Получалось, Мишка снова один, опять никуда не едет. Что ж за жизнь такая? Как же так?!
В этот момент двери распахнулись и несколько темных фигур сначала выдернули Зайца из машины, а потом стали ее обшаривать и кидать все найденное на улицу. Один прихватил Мишку за горло, повертел его с бока на бок. Мишкин красивый шлем соскочил с головы и укатился под сиденье. В этот момент Мишка обомлел от страха и даже не сразу заметил, что одна его лапа почти оторвана и из него лезет что-то белое и пушистое. Ему стало плохо. Внутреннее чутье, появившееся у него относительно недавно, подсказывало: если эти руки его заберут — прощай дом. Да и язык их был непонятен, будто не говорили, а шипели змеями. Слова вроде знакомые, а разобрать нельзя. Рука отпустила его, и он снова распластался на стекле.
Через пять минут вокруг стало тихо, только сильно пахло топливом, и Мишка все ждал, что машина загорится. Он много раз видел, как горят машины, и понимал, что вот теперь ему точно не выжить. Но она не загорелась. Стемнело. Стекло остыло. Сначала он еще видел внутренности кабины, но потом наступила ночь, и он уснул. Проснулся от звука мотора. Вокруг было все серое — самое время для поездок. Уж они с Зайцем так и старались гонять. По серому. С Зайцем.
Мишка все вспомнил, его плюшевое сердце сжалось, но в этот момент опять появились люди. Они что-то тихо говорили, оглядывая машину, попробовали завести, потом погрузили тело Зайца в кузов и зацепили «буханку» тросом. За руль сел какой-то военный. Как Заяц, но не он. Мишка снова ехал. Его снова мотало и било о стекло, одна лапа беспомощно висела плетью, но настроение улучшилось. Как потом по разговорам понял Мишка, люди были связистами и мотались по всему фронту — «от края и до края». Это повышало шансы приблизиться к дому, думал Мишка. Ведь, если сидеть на жопе, никуда не доедешь. Так всегда говорил Вовка-старший. Хотя Заяц вряд ли бы с ним согласился.
Так Мишка стал связистом. Это нельзя было рассматривать как повышение, но служба есть служба. Куда поставили, там и пригодился. Его пару раз пытались приладить то к антенне, то к капоту квадрика, но в какой-то из дней просто положили в карман рюкзака, и он на некоторое время потерял связь с реальностью. Его шлем так и остался в «буханке». Теперь из одежды на нем был только бронежилет. И в таком виде он выглядел не очень браво, но тоже ничего.
В следующий раз он увидел свет в большом по местным меркам городе. Связисты были на отдыхе и мотались по магазинам. Покупали жрачку, энергетик и курево. Совсем рядом послышался женский голос. Было слышно, как один из военных с позывным Бобр (сговорились они что ли на такие позывные, елки зеленые) флиртовал с продавщицей магазинчика. Но вроде как она была замужем. Муж, понятно, воевал, и у нее была дочка. Ага. Так получалось по разговору. И все бы ничего, но тут судьба Мишки снова совершила крутой поворот:
— О! Дочка? Маленькая? Подожди…
Мишку извлекли на свет.
— Во! Подарок ей! Извини, Потапыч у нас боевой. Подлатаешь?
Женские теплые руки взяли Мишку.
— Подлатаю. Спасиб, — продавщица положила его в свою сумку. В сумке пахло духами.
Так он оказался у Оксаны и ее дочки Марины, девочки семи лет. Маринка (так звала ее мать) поиграла с ним перед сном совсем немного в «госпиталь».
А на следующий день Оксана была выходная, и ему пришили лапу. Пришили идеально. Он даже отвык видеть себя таким целым. Все это белое, которое стало серым, больше из него не лезло. Он даже будто поправился немного.
— Мам, его надо искупать. Смотри, он какой грязный. Как соседский Павлик, — сказала девочка, закатив глаза. — Сейчас мы тебя разденем, умоем, накормим. Потом гулять пойдем.
Девочка явно копировала голос и интонации матери.
Мишка уже отвык общаться с маленькими людьми, но внутри него зашевелилось какое-то теплое, почти забытое чувство. Опять вспомнился Вовка-младший, стало слегка грустно. Он все пытался понять: кто он теперь? К какой специальности относится? В этот самый момент Маринка стала расстегивать липучки на его бронежилете. Осторожно, как умеют только девочки. Она высунула язык и смешно сопела носом. Когда она расстегнула последнюю и стала снимать жилет, на пол выпал маленький белый квадратик.
— Мама! Смотри! Что это? — девочка подняла и медленно развернула сложенный в несколько раз лист бумаги. И выронила. С одного края на нем были бурые разводы.
— Это кровь, мам? Прям кровь? — спрашивала Маринка из-за плеча наклонившейся матери, испуганно выпучив большие карие глаза.
— Это мое! Мое! — кричал Мишка. — Отдайте! Это паспорт! Мне его Вовка-младший с мамкой вложили! — но его никто не слышал. Даже головы не повернули. Хорошо, что он лежал тут же на столе, и все происходило перед его носом.
Оксана держала лист в руках и, беззвучно шевеля губами, читала написанный на нем текст, а девочка замерла рядом — с открытым ртом и протянутыми к листу руками. По мере прочтения глаза женщины становились влажными. Она взяла Мишку в руку, присела перед Маринкой на корточки и заговорила:
— Доча. А знаешь, у этого мишки есть дом. И тут написано, что его там очень ждут. И мы должны его туда отправить.
— Нет! Он мой! Мой. Мам… — Маринка сложила руки на груди и смотрела, сдвинув брови.
— Дочь, — голос Оксаны стал ровным. — Ты же ждешь папу?
— Конечно, жду. Да! Еще как!
— Вот видишь. И этого мишку ждет маленький мальчик. Очень ждет. И своего папу еще. Он, как наш, воюет. А может, и вместе. Мы же не можем их подвести?
— Ну… Ну тогда, да. Не можем, — Маринка сменила гнев на милость. — Но хотя бы умоем и покормим?
— Это обязательно. Пошли звонить. Тут телефон написан.
Путешествие было долгим. И хотя Маринка сделала кроватку, в коробке было темно и уныло. Коробка куда-то ехала, ее даже кидали время от времени. Звук автомобильного двигателя сменялся сигнальными гудками и стуком колес поезда по рельсовым стыкам. Иногда Мишка забывался долгим, почти медвежьим сном. И тогда он то вместе с Вовкой-старшим шел на штурм какого-то села или продирался сквозь лесопосадку под огнем артиллерии и мерзким жужжанием дронов. То он мчал на санитарной «буханке», и перед ним нескончаемой вереницей проходили лица раненых пассажиров; пахло кровью и звучал ободряющий голос Зайца: «Не ссым, ребята! Всех довезу в лучшем виде! Скоро дома будем! Держитесь покрепче…». Потом он путался в каких-то проводах, клеммах, катался на квадрике и налаживал с Бобром связь под очередным обстрелом, хватал ртом горячий ветер на вышке высоко над землей, почти касаясь облаков.
Благодарил Оксану с Маринкой за пришитую лапу и снова впадал в забытье.
Он услышал звук разрезаемого скотча — коробка вдруг распахнулась, Мишка совсем не был готов к тому, что увидел. В зале Почты перед ним стояли Вовка-младший и его мама. Мальчик вытащил любимую, сильно потрепанную игрушку из коробки и прижал к себе. Мысли в Мишкиной голове закружились хороводом от такого родного, забытого запаха. Ему стало легко и спокойно, как от лекарств, что на него случайно пролили в госпитале. Захотелось плакать. Но его глаза были из пластика, в них не было слез.
— Мишка, ты вернулся! Ура! — закричал мальчик, подняв его вверх, чтобы могли увидеть все-все. Люди вокруг оборачивались и молча смотрели.
— Конечно, вернулся. Я же дал тебе слово. Медведи свое слово держат. Только я потерял шлем. И еще… Я потерял Вовку-старшего. Твоего папу. Нас разлучили. Я ничего не мог сделать. Прости меня.
— Папа! Папа! — закричал Вовка-младший и потянул маму за руку в другой конец зала.
Там на коляске сидел Вовка-старший. Вот это да! Он был в парадной форме, на груди тускло отблескивал Орден Мужества.
Мальчик подбежал к отцу и протянул ему Мишку:
— Вот он, держи! Расскажешь, как вы воевали? Да?
Мишка посмотрел на Вовку-старшего — тот на него и еле заметно отрицательно качнул головой из стороны в сторону. Их глаза были очень похожи, как у близнецов. Они видели одинаково много. А Мишкины, может, и больше. Во взгляде Вовки-старшего читалось братское понимание, заметное только им двоим.
Старший смотрел на Мишку довольно долго, потер пальцем пятно на бронике, потом снял с груди орден и приколол его на грудь Мишки.
— Папа, — задыхаясь произнес мальчик. — Мишка тоже герой? Да?
— Еще какой. Настоящий боевой медведь!
— Как хорошо, что вы вернулись, — послышался тихий голос мамы, и все обнялись.
Они шли по улице. Мишка снова ехал. Но уже не спеша, со Старшим, на коляске.
Теперь он стал настоящим боевым Мишкой, сдержавшим однажды данное слово. И это уже навсегда. Ухо ловило родные его плюшевому сердцу голоса. Небо над ним было добрым и синим. В белых облаках. Солнце — настолько ярким, что слепило. Мишка хотел зажмуриться, и в первый раз за всю игрушечную жизнь ему на мгновение это удалось. Глаза заблестели, как камешки на морском берегу, намокшие от набежавшей волны. Было очень похоже на слезы. Хорошо, что никто не заметил. Все равно бы не поверили.
Почему-то заныла пришитая лапа. Мишка посмотрел на облака. Одно было очень похоже на мчащую по небу «буханку», а вон то — на бобра с широким хвостом, за которым плыли еще два, напоминавшие женщину с маленькой девочкой на руках.
— Спасибо, братцы, что подвезли. Без вас бы никак. Все, я дома, — прошептал Мишка на своем медвежьем языке заживающей «рычалкой».
