Имя Глеба Боброва, прославившегося романом «Эпоха мертворожденных, в котором он абсолютно точно описал техническую сторону новой войны (дроны, мины, лепестки), стало синонимом беспощадной правды о ней. Об этом в своей рецензии в „Российской газете“ на новую пьесу Боброва „Тень цикады“ пишет доцент кафедры философии Луганского государственного аграрного университета имени Климента Ефремовича Ворошилова, кандидат философских наук, культуролог Нина Ищенко.
Ветеран боевых действий в Афганистане, журналист в Донбассе, он пишет о войне изнутри нее. Его проза — шрапнель и нерв, окопная грязь и слеза. Но его новая пьеса «Тень цикады» переносит ключевые темы в пространство театра, где метафора обретает плоть, а боль — голос. Если его рассказы были сгустком фронтового опыта, то пьеса — сложная, многоуровневая операция по спасению душ людей, попавших в плен к собственным травмам.
Действие разворачивается в реабилитационном центре, который становится микрокосмом всей жизни, перемолотой войной. Здесь собрались порванные души: Леонид, ампутант, скрывает лицо под балаклавой, Лера «Пластун» парализован виной за гибель служебной собаки, в тело афганца Дядь Толи вновь въелась сталь, Теть Вера видела смерть соседей в приграничном курском селе.
Их лечением занимаются тоже по-своему травмированные хирурги души — фельдшер Бирюкова, потерявшая мужа, и доктор Димгрич, чьи методы граничат с шаманством. Главный художественный прием пьесы — сюрреалистические кошмары, в которых пациенты проживают свою травму.
Сцены, балансирующие на грани хоррора и арт-хауса, — квинтэссенция бобровского стиля: шокирующая, почти физиологичная образность, но не для эпатажа, а для предельно точной передачи состояния психики, разорванной войной. Трансформация этих кошмаров от ужаса к карнавалу и, наконец, к очищающему ангельскому хору в третьем действии — скелет пьесы, ее главная сюжетная и философская дуга. Путь от одержимости болью к ее принятию и преодолению.
Центральной фигурой на этом пути — фельдшер Бирюкова. Бирюкова заставляет пациентов смотреть в лицо своей боли, чтобы лишить ее власти над ними. Ее методы жестки, как и сама реальность. История о муже, которого по частям разорвало дроном, — это не мелодраматическая вставка, а объяснение сути персонажа. Ее собственная, ничем не залеченная рана делает ее не судьей, а товарищем по несчастью.
Каждого пациента ждет свое испытание и свое искупление. Лера принимает новую собаку, чтобы простить себя за смерть старой. Дядь Толя топит в реке Леты осколки двух войн. Теть Вера сжигает вышитую карту своего горя. Но самый сложный путь у Леонида. Его «тень цикады» — это метафора личинки, куколки, которая боится превратиться в имаго, взрослую особь.
Бобров мастерски показывает, что самая страшная ампутация — не физическая, а экзистенциальная, отсечение себя от будущего. Прорыв Леонида — не столько медицинская победа, сколько акт воли.
Особую роль в пьесе играют лирические отступления медсестры Юли. Ее песни на стихи известного донбасского поэта Елены Заславской — это точки эмоциональной разрядки. Чистый лиризм, контрастирующий с суровой прозой жизни. Голос самой души, которая, несмотря ни на что, продолжает чувствовать, надеяться и любить.
