Автор книги «По обе стороны войны» — московский врач-реаниматолог Константин Леушин, третий год работающий в зоне СВО, рассказал в интервью ЛуганскИнформЦентру о представленном в Луганске издании и личном опыте спасения людей.
ФИКСАЦИЯ ОПЫТА
— Что было сложнее — спасать жизни или описать этот опыт на бумаге?
— Спасать жизни звучит как-то пафосно. Для меня это работа, которой я занимаюсь около 35 лет, включая фельдшерскую и врачебную практики. По специальности я анестезиолог-реаниматолог. Как и в любой другой, в нашей профессии есть свои сложности. «Писательство» — это у меня для души. Но, в некоторых случаях, как, например, при описании событий в Мариуполе, это прямо-таки выворачивало мне душу.
— Вам приходилось работать в разных точках — Мариуполь, Белгородщина, Луганск. В каком месте работа давалась особенно тяжело и почему?
— Если честно, мне без разницы, где работать — в московской клинике или в прифронтовом госпитале, потому что принципы оказания экстренной помощи везде одинаковы. Лечить тяжелую сочетанную травму (множество повреждений в разных органах и системах одновременно — прим. ЛИЦ) с кровопотерей в команде с хорошими хирургами мне даже нравится. Но после дежурства приходишь в себя, вместе с коллегами вспоминаешь всех пациентов и оцениваешь — все ли мы правильно сделали? Пострадавших при обстрелах мирных жителей нам всегда очень жаль. Некоторые у меня из головы не идут.
— Вы пишете о синдроме эмоционального выгорания, который преследовал вас с 2014 года. Как вам удавалось сохранять профессиональную трезвость ума, когда вокруг — боль и страдания?
— Трезвость ума — это необходимое условие для работы анестезиологом-реаниматологом. К чужим боли и страданиям, если их видишь почти каждый день, со временем, конечно, привыкаешь — и в первую очередь думаешь о том, что надо сделать для того, чтобы твой пациент не умер. Потом можно и пожалеть, и по ручке погладить. Иногда это то, что нужно человеку для того, чтобы прийти в себя после наркоза или успешной реанимации.
СЕМЕЙНАЯ ТРАГЕДИЯ
— Диалоги с братом Сергеем — это одни из самых эмоционально тяжелых моментов книги. Как сегодня, спустя время, вы оцениваете эти разговоры? Осталась ли хоть какая-то надежда на примирение?
— Мой брат, как и все украинцы, давно привык, что война в Донбассе их не касается, и когда в феврале 2022-го Россия начала специальную военную операцию (СВО), у них случился настоящий шок с криками типа: «А нас за шо?!» Не буду его осуждать, потому что не знаю, как бы сам повел себя в ситуации, когда все вокруг рушится и твоей семье угрожает смертельная опасность. Сейчас, слава Богу, он в безопасности, и его риторика сменилась на нейтральную.
Примирение? Я знаю из рассказов местных жителей, что творили нацики у вас в Донбассе и в Курской области. А мой брат, к сожалению, тогда их поддерживал. Как говорится, «я не злопамятный — отомщу и забуду». После войны, может быть, и помиримся.
— Ваш отец оказался меж двух огней — сыновьями по разные стороны фронта. Как он переживал этот раскол? Поддерживаете ли вы с ним связь сейчас?
— Тяжело переживал. Ему от моего брата — его младшего сына — тоже досталось. Мне до сих пор непонятно, откуда у Сергея взялась такая к нам ненависть. Говорят, что сильнее всего ссорятся самые близкие люди.
Связь с отцом мы оба поддерживаем. Ничего плохого друг другу не желаем, но обо всем помним.
— Насколько глубок раскол в украинском обществе и есть ли надежда на исцеление?
— Раскол в украинском обществе на четвертый год войны мы видим по роликам с «нэзалежной», когда Тцкашники хватают на улицах украинских хлопцев и тащат их на скотобойню. Все мои родственники, у кого была возможность, правдами и неправдами уехали или убежали с Украины. Я думаю, исцеление возможно, если устранить причину, от которой многие украинцы, сошли с ума: выключить «тэлэбачення» и дать им возможность самим сделать свой выбор.
РАБОТА В ГОСПИТАЛЯХ
— Опишите самый запомнившийся случай из вашей госпитальной практики: тот, где ценой невероятных усилий удалось спасти человека, казалось бы, обреченного.
— Я работал в медгруппе ЧВК «Вагнер» в подземном госпитале «Рюмка» на территории бывшего Артемовского завода шампанских вин. Привезли раненого с тяжелой сочетанной травмой, сопровождающейся острой массивной кровопотерей. Медик штормового отряда передал нам его в состоянии клинической смерти, не отрываясь от проведения непрямого массажа сердца. Вопреки всем зарубежным гайдлайнам (руководствам — прим. ЛИЦ), мы закатили раненого в операционную и подключили к аппарату ИВЛ. Я продолжил сердечно-легочную реанимацию и не заметил, как хирурги за моей спиной начали операцию. Кровотечение из поврежденных сосудов остановили, сердце завели, но раненый потерял много крови. После операции в реанимации, кроме донорской крови и плазмы, ему потребовалось выполнить прямое переливание теплой крови от донора к реципиенту. Быть донорами вызвались мои коллеги по медгруппе — очень разные по своему возрасту, мировоззрению и даже вероисповеданию. Через сутки этот раненый открыл глаза, и я на реанимобиле отвез его в Луганскую Республиканскую больницу. Хотелось бы знать его дальнейшую судьбу, но это был не единственный случай работы нашей медгруппы в Бахмуте.
— Вы подробно описываете «трудные интубации». Можете объяснить, почему именно эти медицинские случаи стали для вас символическими?
— С точки зрения анестезиолога, интубация трахеи и перевод пациента на искусственное дыхание — это одна из значимых манипуляций, с возможными трудностями и даже осложнениями. Ведь анестезиолог выключает у больного самостоятельное дыхание и пока не переведет его на ИВЛ, человек фактически не дышит. Поэтому интубировать надо быстро, но без суеты. Каждый анестезиолог, в своей практике с этим встречается и если у него хватает профессионализма, то пациент после операции спокойно просыпается и едет в палату.
— Как вы справлялись с психологическим грузом, когда понимали, что не можете помочь всем? В книге есть фраза: «Раненые мирные — это всегда больно».
— К моему счастью, случаев, когда не хватало рук помочь всем пострадавшим, в моей практике пока что не было. Но были ранения, не совместимые с жизнью. При этом, если все в команде отработали как надо, то, несмотря на «кладбище за спиной», совесть меня не мучает. Действительно, пострадавшие мирные жители, потерявшие своих близких, или раненые дети — это всегда больно, и плачут не только медсестры. После таких дежурств самому доктору надо прийти в себя: побыть одному, погулять со своей собакой. Главное, чтобы в семье тебя понимали. Слава Богу, у меня так и происходит. Я не ханжа, поэтому скажу, что отношения с алкоголем у меня «договорные».
— В книге много диалогов с местными жителями освобожденных территорий. Что их больше всего волновало, кроме очевидных проблем с безопасностью и бытом?
— Тогда все надеялись на присоединение к большой России. Это был вопрос номер один.
— Вы пишете о мариупольском враче, потерявшем сына на подконтрольной Украине территории. Сталкивались ли вы с подобными случаями, когда медицинское сообщество оказалось разделенным?
— Да, я сам потерял связь почти со всеми своими друзьями, с кем учился в Днепропетровской медакадемии. Надеюсь, не навсегда.
О МЕДИЦИНЕ И ЭТИКЕ
— Как в условиях войны меняются врачебные принципы? Приходилось ли вам отступать от стандартных протоколов ради спасения жизни?
— В медицинском сообществе есть понятие, называемое off label therapy, то есть терапия, не предусмотренная в руководствах. Или, как раньше говорили — искусство врача. Например, в законе о переливании крови не предусмотрено переливание цельной донорской крови, только по отдельности: эритроциты, плазма крови и тромбоциты. Это имеет свои основания, но не буду загружать вас принципами трансфузиологии.
Также давно не практикуется метод прямого переливания крови, когда донор и реципиент лежат на соседних койках, и кровь по системе перекачивается от донора к реципиенту. В условиях прифронтового госпиталя, когда раненый за сутки мог терять больше своего объема циркулирующей крови, мы восполняли ему утраченные эритроциты и размороженную плазму, но он все равно продолжал кровить по причине потери тромбоцитов и других факторов свертывания крови. Поэтому на Рюмке мы практиковали метод прямого переливания крови, показавший хорошие результаты. После окончания «бахмутской мясорубки» подбили статистику — оказалось, что выживаемость в Рюмке получилась много выше, чем в других госпиталях первой линии.
— Вы описываете случай с замученным сотрудником СБУ в 2014-м году. Насколько часто врачам приходится сталкиваться с последствиями пыток и внесудебных расправ?
— Самому не приходилось, но знаю о таких случаях от жителей Мариуполя и от своих коллег — военных врачей, заходивших в Харьковскую область в феврале 2022-го. Не секрет, что с медиков берут расписки о неразглашении случаев расправ укронацистов над нашими пленными и мирными жителями. Зачем, — не понятно. Продолжаем играть в толерантность? Вот представьте себе, что во время Великой Отечественной после освобождения Краснодона писателю Александру Фадееву энквэдэшники приказали бы молчать о расправе немцев и полицаев над героями Молодой гвардии.
— Что значит для вас врачебный долг в условиях, когда «война все спишет»?
— Опять приведу случай из госпиталя Рюмка. Привезли раненого пленного, и один молодой врач, наш коллега — анестезиолог, отказался проводить ему наркоз, мотивируя тем, что укронацисты издеваются над нашими попавшими в плен ранеными. На что ему и всем остальным наш старший реаниматолог напомнил кто они и для чего прибыли в госпиталь, «а тем, кто сюда приехал не лечить, а воевать, — шаг вперед и в штурмовой отряд!» Желающих не оказалось. Война, может быть, и спишет, но как потом жить дальше?
О ЛИТЕРАТУРНОЙ СОСТАВЛЯЮЩЕЙ
— Почему вы выбрали форму документальной прозы, а не, скажем, дневника или мемуаров?
— Я не совсем согласен, что «По обе стороны войны» — это документальная проза. Ведь там есть художественные и даже лирические моменты. Дневник надо вести ежедневно, а для мемуаров у меня еще не тот статус. Получалось писать от случая к случаю, на ходу или по ночам. Мои близкие иногда «теряли меня» на два — три дня, пока я не закончу очередной рассказ.
На мой взгляд, получился автофикшн — жанр, в котором автор сам является участником событий.
— Были ли в книге эпизоды, которые вы не решились включить в окончательную версию?
— Да, это мои семейные и любовные истории, которые случились в это время. Но, как мне кажется, в книге я и так был достаточно откровенен.
О БУДУЩЕМ
— Ваша книга заканчивается на тревожной ноте в октябре 2022-го года. Планируете ли вы продолжение?
— Да, продолжение как-то само пишется по мере накопления впечатлений в командировках. Смена обстановки и встречи с замечательными людьми дают для этого повод и вдохновение. С начала проведения СВО я сам многое переосмыслил и, наверное, изменился. Человек я достаточно открытый и поделюсь своими мыслями в следующей книге.
— Что бы вы хотели донести до читателей, которые, по вашим словам, «больше переживают за победу русского оружия в Телеграме»?
— Помните, как у Высоцкого:
«Если мяса с ножа
Ты не ел ни куска,
Если руки сложа
Наблюдал свысока,
И в борьбу не вступил
С подлецом, с палачом, —
Значит, в жизни ты был
Ни при чем, ни при чем!»
Если их это устраивает, не будем обращать на них внимание, пусть дальше переживают, лишь бы в спину не стреляли.
— Какой главный вывод должен вынести читатель из вашей книги?
— Понимаете, я хочу, чтобы читатель, прочитав «По обе стороны войны», сам пришел бы к какому-нибудь выводу, если, конечно, автор Леушин ему, что называется, «зайдет». Мне всегда интересно получать отзывы от своих читателей и не обязательно хвалебные.
